Подвешенная анимация
And oh, my dreams
It's never quite as it seems
'Cause you're a dream to me
Dream to me– Cranberries
Падре Вашингтон отложил в сторону небольшую металлическую коробочку. Внезапно его тон изменился. Казалось, он только что пришёл к какому-то решению.
— Священник не может ставить себя в положение более сложное, чем абсолютно необходимо, — сказал он, указывая на коробку. — И ни в коем случае он не может позволить себе выглядеть дураком.
В комнате вдруг наступила такая тишина, что все услышали шум ветра за окном.
Потом доктор Джонсон сказал, ни к кому не обращаясь:
— Ну хорошо, давайте посмотрим. Что это такое?
Священник взял коробочку в руки, внимательно осмотрел её со всех сторон, аккуратно открыл верхнюю крышку, осторожно положил на центр стола и обвёл взглядом присутствующих. У всех вырвался вздох.
Внутри коробочки лежали какие-то миниатюрные тела людей в одеждах самых разных эпох. Глаза на их бледных лицах были закрыты, а руки скрещены на груди. Они были уложены аккуратными рядами, как сардинки в банке, и их можно было принять за игрушки или манекены, но было видно, что они живые.
— Присмотритесь, господа. Вы ничего не находите странным? — спросил доктор.
Священник нахмурился — в одном из них он явно опознал себя, хотя и одетого по моде прошлого года.
— Что вы видите? — спросил падре. — Они — это мы? Но как это возможно? Я не понимаю.
— Я вижу людей, — сказал доктор Джонсон. — Не знаю, но вон тот, во втором ряду — точно я. Выходит, что я — это я. Но и вот тот с краю — тоже я. Я вот сижу здесь, в вашем присутствии, и одновременно — в этой жестянке. Вы можете мне объяснить, что происходит? Это просто возмутительно! Что за дурацкий пасквиль? Кто посмел? Что там на банке написано?
— Сейчас прочтём… Так-с… Peccatores in sua suspenso animationem. Optimus ante diem…
— Это что? Латынь?
— Не совсем... То есть это латынь… ладно, будем считать, что не вполне классическая, но латынь. Написано: «грешники в собственной подвешенной душевности. Срок годности…»
— Да нет, тут «suspenso animationem» значит не «подвешенной душевности», а «в анабиозе», — поправил священника доктор. — Но ясности от этого не прибавляется… Грешники какие-то… Я в ад не верю. Что они имеют в виду? Что в банке — души? Но и в души я тоже не верю. Что там дальше?
— Дальше… сейчас… так… Срок годности… Зимние сатурналии… год записан римскими буквами… Сейчас… Так-так… Шестьдесят две тысячи сто шестьдесят шесть дней… Это на ум пришло… Если вычесть триста пятьдесят пять миллионов восемьсот девяносто пять тысяч триста шестнадцать дней… это тоже пришло на ум… Так... Двадцать три миллиона сто шестьдесят шесть тысяч сто пятьдесят три года, пять месяцев и… семь дней…
— Считая откуда?
— От даты открытия банки.
— А дальше что? Они испортятся?
— Может и не испортятся. Может, у них этот… анабиоз кончится, и тогда…
— Тогда что?
— Тогда, полагаю, начнётся конец света. Мёртвые восстанут из могил и…
— Ерунда! У нас тут не мёртвые, а тела в анабиозе. И не могила, а жестянка… В конец света я тоже не верю, — твёрдо заявил доктор.
— Вы не верите, и это, я это вам как пастырь говорю, до добра не доведёт.
— Ладно. Не будем спорить. Сколько у нас там? Двадцать три миллиона лет? Значит, время разобраться у нас есть.
— Двадцать три миллиона сто шестьдесят шесть тысяч сто пятьдесят три года, пять месяцев и… семь дней… — поправил его священник. — Но дело в том, что эту банку я нашёл уже открытой…
— Само по себе одновременное присутствие в двух местах — это факт, — произнёс доктор Джонсон. — Факт, подтверждённый наукой, хотя и не получивший объяснения. Вместе с тем, наука полагает возможным, что никаких процессов не происходит вообще, просто мы видим всё как через калейдоскоп. Мы наблюдаем множество одинаковых электронов. То есть, учёные их наблюдают. А почему они все одинаковые? А потому, господа, что на самом деле есть всего один электрон. Но он как-то так отражается, что мы видим множество одинаковых явлений вместо простоты и единства. Вот так же, за счёт отражения всего во всём, у нас получается иллюзия множественности, хотя на самом деле никакой множественности нет. Так что, говорю я вам, нам не надо искать сверхъестественную причину там, где с научной точностью можно наблюдать лишь игру нескольких первоэлементов в зеркалах.
— Каких первоэлементов? В каких зеркалах? — воскликнула сестра Робинсон, едва сдерживая слёзы. — Я, по-вашему, тоже отражение первоэлементов в зеркалах?
— В зеркалах нашего сознания! — нашёлся доктор Джонсон. — Не далее как вчера, господа, я видел сон. Это произошло на дежурстве. Сутки выдались не из лёгких, и я, незаметно для себя, вздремнул. Сны тяжело описывать, но мне привиделось, что я обрёл покой. Покой этот нужно было принять, но я почему-то не мог этого сделать. И тогда Голос сказал, что мне нужно зеркало. И тогда-то я и понял, что первичный источник всякого знания — это зеркало нашего сознания. Первичный источник всех истин — свет в нём самом. Это зеркало не может изменяться — так решил Господь. И тогда Он послал ангела, чтобы увидеть свою волю, отражённую в зеркалах. Это было очень страшно — его слова были правильными и твёрдыми, как гранёные алмазы, и в каждой грани было отражение всего, от них меня всего трясло. А потом Он стал говорить совсем странные вещи женским голосом: «Время — уходит!» И я увидел, как уходит время. Время, которое раньше было натянуто как прямой провод, казалось теперь океанской волной. Оно заканчивалось брызгами и солёной, как кровь, пеной на песчаном берегу. Мы со смертью стояли у самого конца, на краю обрыва. Смерть была одета в белую одежду, расшитую красными крестами. «Пора!» Один шаг — и нет больше ни мира, ни меня самого, ни океана вечности… «Пора!» — сказала смерть голосом моей медсестры, и меня опять затрясло… И тогда, господа, я проснулся. Рядом со мной была сестра Долорес. Простая ирландская девочка, она запросто трясла меня за плечо: «Пора, доктор! Снимки сделаны. Всё готово!» Она звала меня к пациенту в приёмный покой, протягивая мне круглое отоларингологическое зеркало, такое, знаете, с дыркой посредине… «Скорее, доктор, время уходит!»
Так, господа, из простого секундно-элементарного факта моё сознание развернуло целую историю, целый мир со своим пространством и временем. Да что там, временем! С целой вечностью! Теперь я понимаю, что этот сон был провидческим. Природа происходящего — это, господа, игра единого в зеркалах.
Очевидно, он был доволен своим объяснением. Но падре Вашингтон не мог с этим смириться: он с жаром, достойным опытного пастыря заблудших овец, принялся убеждать, что природные явления происходят не по природе своей, а токмо по воле Всевышнего, просто мы не всегда понимаем, что к чему. Всевышний же, утверждал он, с точки зрения науки, есть существо многомерное. Если четырёхмерное пространство может вместить в себя бесконечное количество трёхмерных объектов любой величины, пусть даже размером с Новую Англию, то Многомерное Существо, с точки зрения современной науки, может легко находиться в бесконечном количестве того, что мы называем местом. Но людям находиться в двух местах сразу невозможно ни коим образом в силу их, как было замечено ранее, ограниченности. А если это происходит, то…
— То их ограниченность преувеличена, — перебил священника доктор. — Да-с! Ограниченность — преувеличена, а иллюзорность — сильно недооценена.
— И как это прикажете понимать?
— Всё очень просто. Вы смотрите на банку и видите себя в двух местах одновременно. Эта пространственная двойственность имеет место, но дело совсем не в пространстве, а во времени. В банке, если грубо, смоделирована вечность. Нам кажется, что люди в банке спят. Но если бы мы посмотрели на себя их глазами, то что бы мы увидели? Да ничего. Сон. Иллюзию. Бледные тени. Для них там нашего времени нет, а есть только миг, в котором и прошлое, и настоящее, и будущее сосуществуют нераздельно. Для них мы никогда не рождались и уже умерли, прожив жизнь, и, возможно, не одну.
Позвольте мне объяснить это проще. Вы, господа, люди образованные и, конечно, знакомы с грамматикой. В известных нам языках есть корни и произведённые из них глаголы и существительные. Глагол — это действие, процесс во времени. Существительные же вне времени. Так вот, господа, мы, сидящие тут за этим столом — как глаголы. А мы в банке — как существительные того же корня.
Если же продолжить эту лингвистическую аналогию, то мы можем предположить, что и наше время не столь однородно, как кажется. Вспомним, что у нас есть несколько времён, несколько способов существования глаголов: простое, продолженное, совершенное и так далее. А на самой границе между существительным и глаголом есть герундий, сочетающий в себе качества и того, и другого. Я слышал, что раньше времён было больше, но чувства людей притупились, язык упростился и теперь годится лишь для того, чтобы передавать самые грубые ощущения течения времени.
Вы воспринимаете время как данность, поэтому вам кажется диким то, что с одной стороны, вы тут и живы, а с другой — полуживы и в банке. Но вы будете ещё больше удивлены, если я скажу, что вы уже и умерли, и воскресли. Хотя это всего-навсего прямое следствие того, что время — иллюзорно.
— И кто же эту иллюзию создаёт?
— Да мы сами же и создаём… своим сознанием. Да, господа! Наше сознание и создаёт этот мир! Простое преломление первоэлементов в зеркалах сознания!
— И как же мы это, по-вашему, делаем?! — возмутился падре Вашингтон. — Вчера вот с утра сестра Робинсон вышла на крыльцо, споткнулась, упала и потом весь день плакала. А споткнулась она о посылку из Китая, которую никто из нас не заказывал. Адресом ошиблись. Этой посылки не было ни у кого из нас в сознании. И не могло появиться, потому что, помимо прочего, заказывать в Китае эротические комиксы на иврите никому бы из нас даже в голову не пришло. Так что мир — отдельно, а сознание — отдельно, я считаю. Не я этот мир придумал. Иначе в нём было бы больше ясности.
— Ясность — враг откровения, господа, — процитировал чьи-то слова падре Эбенезер, заглянув в небольшую записную книжку. — Давайте посмотрим правде в глаза. Нам в этой истории с этой грешной банкой неясно ничего, ergo, господа, мы имеем дело с откровением! А откровение — это не какой-то жук-навозник, в которого посветил рентгеновским лучом или чем вы, доктора наук, светите, и всё с ним стало ясно и просто. Нет! И ваши времяпространственно-лингвистические силлогизмы нам совершенно не помогут. Просто поймите, что Господь поставил эту банку нам на стол как свидетельство и назидание. И всё, что мы можем сделать, это приобщиться к чуду!
Доктор Джонсон замолчал первым. Он смотрел на падре Эбенезера, потом на падре Вашингтона, потом снова на банку. В комнате повисла тишина.
— Знаете что, господа, — наконец произнёс он тихо, — я только что понял одну странную вещь. Я сижу здесь, смотрю на вас и думаю: а откуда мне знать, что вы не спите? Что вы не в том же состоянии, что и эти фигурки? Для меня вы такие же загадочные, как они для нас всех.
Падре Вашингтон медленно кивнул:
— Да... И для меня каждый из вас — тайна не меньшая, чем содержимое этой банки. Я вижу ваши лица, слышу слова, но что происходит в ваших умах, в ваших сердцах — для меня это такой же анабиоз.
— Мы все, — тихо добавил падре Эбенезер, — друг для друга — сон. «You're a dream to me», как поётся в той песенке...
Доктор осторожно взял банку в руки, повертел, поставил обратно.
— А может быть, господа, мы напрасно пытались понять, кто из нас настоящий — мы за столом или мы в банке? Может быть, правильный вопрос: а есть ли вообще разница?
За окном снова зашумел ветер. В банке миниатюрные фигурки лежали неподвижно, со скрещёнными на груди руками. А три человека сидели за столом в той же позе — руки сложены, глаза почти закрыты, погружённые каждый в свои мысли.
И в этот момент невозможно было сказать, кто из них бодрствует, а кто спит.