Песнь о мёртвом поцелуе

На требухе не к добру проступали зловещие жилы…
— Вергилий, «Георгики»

Снег...

В том городе, снег не падает — висит в воздухе,
Забивает глаза и уши, просачивается повсюду.

Сыплется за воротник,

Налипает на провода, делая город глухим как ватная повязка.
Фонари слепнут в нём, а тротуары исчезают.

Он заметает следы так, будто человека тут и не бывало вовсе.

В этом городе жил Иоганн-Аристарх, человек с двумя головами.
Одну звали Ум, другую — Дурь.
Они спорили всегда, даже во сне.

Если одному снился берег с кипарисами и античными статуями,
другой в это время делал такое, о чём и рассказывать нельзя.

— Это – дурацкая метафора! Пасквиль! — кричал Ум, просыпаясь.

— Это не метафора, а жисть, как она есть! — орал Дурь, и рвал зубами подушку.

Их вежливо терпели. У них был свой особый Документ, с чем-то двухголовым, тиснёным золотом на обложке и таким же двухголовым внутри, но синими чернилами на всех семи печатях .

Если у кого-то возникал вопрос, то Иоганн-Аристарх показывал Документ и говорил своей умной головой: “Всё нормально. Одобрено.” И показывал глазами куда-то вверх и немного вбок. А глупая голова в это время корчила такую мерзкую рожу, которую иначе как “протокольная” и не назовёшь…

Когда они шли по улице, одна голова говорила:

— Остановись, смотри, какая симметрия — фонари повторяются, как слоги в мантре у монаха.

А вторая в это время пела пошлый куплет, добавляя хореографические жесты ушами и пуская слюни.

И вот, в вечер, когда воздух пах железом, а скрип трамвая звучал как карканье ворона,
встретился ему человек в чёрных перьях. Не в костюме — в перьях. Или это был плащ?
Но держался он просто, как будто и не человек вовсе, а так, какой-то guy.

— Гай, Гай Вороний — представился он.

— Вороний — это фамилия!? — осведомился Ум.

— Нет, фамилия моя Шуберт. Гай Вороний Шуберт, к вашим услугам…

— К каким таким услугам? — спросила глупая голова и для уверенности сплюнула под ноги. — вали отсюда, чудо, пока…

— К услугам… — Гай Вороний сделал жест рукой, обозначающий широкий, очень широкий спектр услуг. — Я могу показать тебе то, чего Веничка никогда не видел, понял? — спросил он, и голос его был тих, как шелест старой газеты на ветру.
— Веничка? какой ещё Веничка?— ответила умная голова.
— Нет! — ответила глупая — иди ты…

Но тело уже шло следом за вороним плащом,

Безвольно.

Словно пёс за каретой похоронной.

Они шли долго.
Город вывернулся наизнанку —
улицы стали кишками, окна — слепыми глазами,
Небо было не чёрным, а мутным, бурым и вдавленным, как потолок склепа.
И вот, когда время остановилось —
они пришли туда,
где не ходят ни живые, ни мёртвые.

Склеп был гранитный,
а внутри — стекло,
а под стеклом — костюм-тройка,
а в костюме — мертвец.
И лицо у него было такое...
словно ты сам умер,
и тебя же сейчас и будят.

— Кто это? — спросил Аристарх-Иоганн.
Обе головы.
Сразу.
— Это? — усмехнулся Шуберт. — Это тот, кто был жив дольше, чем нужно.
Но, увы, без последствий.
Без конечности. Без... вкуса конца.
— А теперь?
— А теперь ты сделаешь глупость.

И Аристарх-Иоганн сделал.

Поцелуй был ледяным.
Нет, не ледяным. Холоднее льда.
Таким бывает только гранит,
что лежит на груди мира под самым ледовитым Океаном.
Так пахнет библиотека имени мертвеца.
Так стонет время в шестерёнках часовых механизмов.

Мертвец открыл глаза.
И в этих глазах — не ужас.
Зависть.
Он завидовал мёртвым.

И он завидовал живым.

— Ты оживил меня, идиот, — сказал он,
и голос у него был не голос, а треск сухих ветвей.
— Теперь я могу умереть по-настоящему!
Навсегда! С концом! С болью! С адом, наконец!

— Кровь… — прошептал он. — Мне нужна кровь. Для финала.
Для кульминации моего существования!
И, как бы извиняясь,
он вцепился в одну из голов и —
хрясь!
как хруст осеннего листа.

Аристарх бежал.
Одна голова молчала.
Другая — была...
где-то в гробу, в руках у воскрешённого мертвеца,

А у склепа стоял Вороний Шуберт,
Весёлый, как кот у мясной лавки.

— Ну, теперь у тебя одна голова, — сказал он вслед Аристарху-Иоганну, — интересно, которая?

Аристарх (или это был Иоганн?) бежал.
Снег щипал ему лицо,
город смотрел на него вывихнутыми окнами,
а из подвала старого дома послышалось:
«Ты не вспомнишь себя, пока не пропоёт петух».

Но он так и не вспомнил.
И не вспомнит, потому что петухи с тех пор не поют.