В багрец и золото одетая лиса

(Из записок Капитана Хмуро)

Мне снится сон: я захожу в ателье. Дом очень старой постройки – толстые добротные стены. Высокая деревянная дверь открывается легко, почти беззвучно — как будто её недавно смазали. Внутри пахнет тканями, свежевыделанной кожей, машинным маслом и почему-то абрикосами. Швейные машинки стоят вдоль стены – чёрные Зингер с золотыми буквами. В углу — старый пошивочный манекен.

В мастерской сидит старик-портной. Он шьёт что-то у окна. Не поднимает головы, когда я вхожу. Просто продолжает работать. Его пальцы двигаются методично, как метроном.

— Проходите, — говорит он. — Вы по поводу костюма?

Честно говоря, я не знаю, по поводу ли костюма. Я вообще не помню, как оказался здесь. В снах такое случается.

— Да, — отвечаю я. — Наверное.

Старик кивает, откладывает работу и встаёт. Он жестом приглашает меня пройти вглубь мастерской. За стеллажами с тканями стоит большой шкаф из тёмного дерева. Старик кладёт руку на дверцу и останавливается. Слушает. Я тоже слушаю.

Изнутри доносятся голоса. Много голосов. Они разговаривают между собой — тихо, но отчётливо. Как радио, настроенное на несколько станций сразу. Кто-то жалуется. Кто-то смеётся. Кто-то напевает мелодию, которую я где-то слышал.

Старик открывает шкаф. Голоса почтительно стихают.

Внутри висят костюмы. С первого взгляда их немного — пять, может, семь. Серый деловой костюм. Чёрное платье. Синий пиджак. Всё аккуратно, спереди, на уровне глаз.

Но когда я всматриваюсь — их становится больше. За первым рядом проступает второй. За вторым — третий. Дальше, в глубине — белая тога с красной каймой. Льняная туника. Мантия с капюшоном. Набедренная повязка, расшитая бисером.

Я думаю про восточное — и вижу кимоно. Шёлковое, с журавлями.

Я думаю про викторианскую эпоху — и появляется платье с корсетом.

Шкаф не выглядит глубоким, но в нём столько костюмов, сколько надо. Приходит на ум слово "множество". В математическом смысле.

— Выбирайте внимательно, — говорит старик. — Костюм — это не просто одежда. Это больше чем маска, роль или даже стиль жизни. Это, можно сказать, судьба. Понимаете?

Я не понимаю. Но киваю. В таких ситуациях лучше кивать.

Я стою перед шкафом …

+++

Она поворачивает лицо и говорит:

— Я вчера видела лису. Нет, не так. Я встретила лису. Или она встретила меня — не знаю, как правильнее.

Я сидела на крыльце, пила кофе. Обычный день, обычный октябрь. Листья падали, ветер их гонял по двору. И вдруг — она. Рыжая. Стоит на краю поляны и смотрит. Не на меня — в меня. Как будто видит что-то внутри.

Я вспомнила одну книгу. Там было про эффект наблюдателя. Если коротко: наблюдатель влияет на происходящее. Просто тем, что смотрит. Представляешь, Мур, у них подразумевается, что всегда известно, кто именно наблюдатель, кто субъект, кто объект. Кто смотрит, и на кого смотрят.

Вот с лисой так не получается. Не работает...

Я смотрю на неё — и она смотрит на меня. И в какой-то момент я перестаю понимать: кто из нас наблюдатель? Кто влияет на кого? Может, я появилась в её мире, а не она в моём? Может, это она меня наблюдает, а не я её? Она меня наблюдает и я меняюсь?

Да, Мур... Ты видишь лису, или лиса видит тебя — это вопрос, который решается не раньше, чем ты понимаешь, что осень уже пришла и она уже внутри. Что ты сам уже не совсем человек. Что ты впитал в себя этот октябрь, это золото листьев, этот багрец закатов, этот запах дыма и мокрой земли.

Теперь ты сам — багрец. Сам — золото. Сам — октябрь.

Или уже ноябрь? Не помню. Месяцы текут странно в это время года.

И тогда граница размывается окончательно. Ты не знаешь, где кончается лиса и начинаешься ты. Где кончается осень и начинается твоё тело. Ты просто стоишь в лесу и чувствуешь, как внутри что-то рыжее шевелится, что-то дикое, что-то с острыми зубками и быстрыми лапами.

(А может, ты — лиса? А она — ты? А может, вы оба — осень, просто с разных сторон?)

Я допила кофе. Лиса ушла в чащу. Или я ушла — не помню.

Но с тех пор я чувствую: что-то изменилось. Что-то рыжее как будто осталось внутри. 

Мундиры, пиджаки и платья меня совсем не привлекают. Я говорю старику: мне бы хотелось попробовать что-то оригинальное. Вот это, в глубине, — это мех или красный бархат? Я протягиваю руку и...

И… Вот она, точка, где реальность разламывается, как орех. Но нет — нет никакой точки. Есть рыжая молния — поперёк — наискось — сквозь лес, который уже не лес, а память леса, воспоминание о зелёном безумстве, которое сгорело дотла и теперь притворяется деревьями.

Лиса бежит рысью.

(Или ты бежишь?)

Ты следишь за ней — нет, она следит за тобой — нет, вы оба следите за третьим, который или которая стоит где-то в стороне, но когда ты… вы… оборачиваесь, там никого нет, только ветер листает страницы воздуха, только чьё-то дыхание пишет знаки на палых листьях.

Ты не останавливаешься. Ты идёшь за лисой, которая идёт за тобой, и вы оба идёте в сторону заката, который на самом деле рассвет, потому что в этом октябре всё наоборот, всё вывернуто наизнанку, как перчатка…

Лиса оборачивается.

У неё твои глаза.

(Или у тебя — её?)

“Знаешь, — говорит лиса голосом, который ты узнаёшь, хотя никогда его не слышал, — в этом лесу время идёт не вперёд и не назад. Оно идёт вбок. Понимаешь? Вбок.”

В этом лесу когда лисы начинают разговаривать — это воспринимается довольно естественно. В конце концов, почему нет?

Ты киваешь, хотя не понимаешь ничего, кроме того, что её шерсть пахнет осенью, а осень пахнет прощанием, а прощание — это единственная вещь, которую нельзя отложить на потом.

“Я искал тебя,” — говоришь ты.

“Нет,” — отвечает лиса. — “Это я тебя искала. Всю жизнь. С самого начала, когда мы были одним существом, до того, как нас разделили на части, на человека и зверя, на октябрь и память.”

А потом — она разворачивается.

Не уходит — разворачивается, как разворачивается веер, как разворачивается свиток, и ты видишь, что лиса была только одной гранью чего-то большего, многомерного, что не помещается в трёх измерениях. Она разворачивается осенью — листопадом — воспоминанием о мелком неожиданном дожде. Она разворачивается запахом дыма — закатом — желто-красными листьями на влажной кирпичной мостовой.

Она разворачивается — и ты видишь все стороны одновременно — лису-осень-прощание-встречу — багрец-золото-пожар-тишину —

И понимаешь, что это было всегда одно и то же. Одно существо с разными именами.

Лиса уходит в чащу — в золото — в багрец — в невозможность —

И ты понимаешь, что она никогда не уходила, что она всегда была здесь, внутри, рыжим пульсом между сердцем и горлом, осенним знанием о том, что всё, что горит, горит навсегда.

Ты стоишь один в лесу.

(Или вдвоём?)

Она продолжает: "…И я подумала: вот так всё и происходит. Примеряешь что-то — судьбу, роль, чужую жизнь — думаешь, что это временно. А потом оказывается: ты уже внутри. Ты уже это носишь. Ничего нельзя одеть навсегда, но также невозможно и полностью снять. И кем ты будешь после — это вопрос".

Я стою. Мы стоим.

Вдвоём… втроём, вчетвером, в бесконечности измерений, в которых лиса одновременно убегает и возвращается, в которых осень одновременно начинается и заканчивается, в которых ты одновременно помнишь и забываешь.

Октябрь закрывает книгу. Или это уже ноябрь?

— Как вам показался костюм? Подходит? — старик прикрывает шкаф.

Я стою перед зеркалом. Большим зеркалом, во всю стену...